Из воспоминаний участника обороны Севастополя в составе курсантского батальона училища береговой обороны.
Я, Ройтенбурд Лазарь Наумович, родился 1 января 1921-го года в городе Алчевск Луганской области. Мой отец, Ройтенбурд Наум Иосифович, работал бухгалтером, мать, Феня Марковна, была домохозяйкой. До войны я окончил десять классов, то есть получил полное среднее образование, причем стал обладателем золотого аттестата. Решил продолжить учебу и поступил в Харьковский авиационный институт на факультет «самолетостроение» по специальности «технолог», нас учили подбирать детали для самолетостроения, от мелких деталей до крыла и прочее. Наш вуз был довольно-таки интересным учебным заведением, образование носило полувоенный характер. Мы имели повышенную стипендию, и хотя в целом ХАИ не являлся военно-авиационным училищем, но его в какой-то мере приравнивали к военным заведениям. Например, у нас не переводили студентов, даже успешно сдавших все экзамены на третий курс, если ты не окончишь аэроклуб, планерную школу или не совершишь несколько прыжков с парашютом. Конечно же, большинство выбирало парашют, это интересно и увлекательно. Я совершил семь прыжков, за что получил знак парашютиста, выполненный в виде «семерки».
Окончив два полных курса Харьковского авиационного института, меня вместе с однокурсниками отправили в июне на практику в Сталинград. Стажировались в заводе «Красный октябрь», где работали в мартеновских цехах и у доменных печей, смотрели за тем, как происходит изготовление деталей для самолетов. Кстати, на этом заводе были закрытые цеха, где производили специальный металл для авиации. 22 июня 1941-го года, находясь на одной из смен, мы услышали выступление по радио народного комиссара иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова о том, что началась война с Германией. Тут же вместе с товарищами по институту я написал заявление с просьбой об отправке на фронт. И в этот же день, в воскресенье, на завод пришла телеграмма из Харькова с предписанием всем студентам немедленно возвратиться в институт.
По прибытии в ХАИ мы узнали о том, что в срочном порядке создается студенческий батальон, и к нам в класс пришел майор из военкомата, который сказал: «Ребята, я вас не принуждаю, но кто хочет, может записаться в батальон». Все мы написали заявления, у нас было несколько ребят, непригодных к военной службе по состоянию здоровья, но и они написали заявления. Им отказали. К тому времени муж моей сестры, мой зять, оканчивал пятый курс Харьковского государственного университета, и он уже записался в студенческий батальон, а тут я прибываю в эту часть. Лейтенанта упросили, и через день мы с ним уже находились в одном отделении. На следующий день нас уже везли в переполненных вагонах на фронт. Это был ужас какой-то, люди сидели на крышах, и в этой сутолоке я простудился. Стою в строю, лицо красное, старшина мимо идет, и спрашивает меня: «Что такое, почему такой красный?» Ответил: «В детстве молока много пил!» Но шутка не сработала, отправили меня в санчасть, здесь обнаружили, что температура моего тела составляет 39 градусов. И меня направили в лазарет Харьковского авиационного института. Через пять дней я выздоровел, пришел в свой вуз, и узнал о том, что студенческий батальон проследовал в Чугуев. По моей просьбе позвонили туда, оказалось, что часть уже убыла под Белую Церковь. И почти весь батальон там погиб, в том числе и мой зять. А я остался жив, по предписанию из военкомата попал в Севастопольское военно-морское артиллерийское училище береговой обороны имени Ленинского Коммунистического Союза Молодежи Украины. Был зачислен на артиллерийский факультет курсантом первого курса.
В связи с началом войны срок обучения сильно сократили, и мы должны были учиться полтора года. Была еще ускоренная рота, или как мы ее называли, рота ускоренников, здесь ребята обучались только один год, это были в основном выпускники Николаевского кораблестроительного института. По сути, они были инженерами-курсантами. Но собственно артиллерии нас не учили, а обучали штыковому бою, самообороне без оружия, рассказывали, как правильно рыть окопы, маскировать свои позиции, идти в атаку и обороняться, стрелять из всех видов оружия – пистолета, карабина, автоматов не было, зато в достатке имелись пулеметы «Максим» и ручные пулеметы ДП-27.
В наряды по городу нас не отправляли, но мы ходили в караул на подземный командный пункт Черноморского флота, находившийся в Южной бухте, я лично стоял на часах у кабинета начальника штаба флота контр-адмирала Ивана Дмитриевича Елисеева. Но такая служба происходила редко, один или два раза в месяц, не больше. Больше никаких нарядов мы не несли, а все время упорно учились, были марш-броски, причем перед ними каждому курсанту выдавали хорошую соленую селедочку, отдавали приказ вылить воду из фляг, после чего мы бежали из училища на Малахов курган. В шесть утра подъем, а на улице уже 36-38 градусов тепла. Специально выдали зимние теплые тельняшки. После ежедневного марш-броска они промокнут от пота, до утра не высыхают, а матросская роба высыхает, поставишь штаны, и утром они стоят, уже высохшие, но просоленные от пота. Утром натягиваешь на тело влажную тельняшку, сверху сухую робу и вперед бегом. Вот так нас учили. Хорошо обучали, мичманы в училище были прекрасно подготовленными специалистами и сумели в короткое время сделать из нас неплохих бойцов.
Вскоре на Севастополь начала налетать вражеская авиация, мы от воздушных налетов прятались в подвале учебного корпуса, который считался бомбоубежищем. Такая учеба продолжалась до 29 октября 1941-го года. В этот день нас подняли перед ужином, прозвучал сигнал тревоги. Поужинать мы так и не успели, только надышались запаха, до сих пор помню, как вкусно и заманчиво пахла гречневая каша с мясом. Кстати, сначала мы посчитали, что началась учебная тревога, ведь нам каждый день по три-четыре, а то и по пять раз объявляли различные виды тревог в учебных целях. Выстраиваясь на плацу, ребята ворчали: «Ну что же они, покушать не дают с этими тревогами!» Наряд, который спал после возвращения, прямо на босу ногу ботинки одел, даже не зашнуровал их. Ну, учебная тревога всеми воспринималась как обычное дело. И вдруг на плацу мы выслушали краткую речь комиссара училища полкового комиссара Бориса Ефимовича Вольфсона, который вышел на балкон второго этажа. Он сообщил, что это не учебная, а настоящая боевая тревога. Прекрасно запомнил его слова: «Гитлеровцы ворвались в Крым и уже приближаются к Симферополю». После митинга каждому выдали по ящику со снаряжением к стандартной амуниции, я,
к примеру, получил два цинка с патронами. Хороший вес, килограмм, наверное, тридцать, да и сам деревянный ящик что-то весил. Кто-то из моих однокурсников вдвоем тянул «Максим», один тащил станок, а второй – ствол, каждый что-то пер. Шли ускоренным шагом, потом бегом. На пароме переправились на Северную сторону, оттуда пехом 36 километров под Бахчисарай. Еще темно было, когда мы 30 октября 1941-го года пришли на высоты Эгиз-Обалар (крымскотатарское Холмы-Близнецы) около шоссейной дороге в 4 километрах юго-западнее Бахчисарая и начали рыть окопы. Нашей 2-й роте повезло – земля досталась мягкая, и к рассвету мы уже маскировали окопы. Наш 4-й взвод был очень дружный, быстро помогали друг другу, прикрывали бруствер ветками, один из курсантов специально пробегал мимо позиций и смотрел, где видны окопы и нужно подмаскировать. Быстро справились, даже небольшие ниши в окопах сделали. Побросали туда вещмешки и запас патронов. Много времени подготовка этих ниш у нас также не заняла, ведь в вещмешках лежали какие-то личные вещи, письма, и все, небольшой мешочек.
В нашем училище было много преподавателей в звании майоров и подполковников, поэтому 2-й ротой командовал полковник Корнейчук, а нашим взводом – лейтенант Володя Корнеев. Перед нашими позициями находилась река Кача, небольшой глубины мелкая крымская речка. И тут нам не повезло – уже наступила осень, дождей не было, все кругом желтое, так что мы в своей черной флотской форме были легко различимы на фоне земли. Так что окопы замаскировали, а сами остались четко видны, ведь не было ни маскхалатов, ничего. Когда рассвело, то сначала появилась вражеская авиация, сначала прилетела «рама», мы тогда еще не знали, что это самолет-разведчик. Ей не представляло труда нас обнаружить из-за черных бушлатов. И уже в первой половине дня появились немецкие «Мессершмитты» и «Юнкерсы», первые начали обстреливать, а вторые бомбить. Над нашими окопами пролетел какой-то немецкий самолет, буквально в ста метрах над головами, и я заметил, как летчик погрозил кулаком. На нас налетели не все вражеские самолеты, часть полетели в сторону города и каких-то других позиций. И тут мы увидели, как в нашу сторону летит девять «Юнкерсов», мы с разу же открыли огонь, у нас были на вооружении карабины и винтовки Мосина образца 1891/1930-го годов. Имелись к ним бронебойные патроны, которые, как мы позднее выяснили, ничего не пробивали, и в итоге ни одного самолета мы не сбили. После бомбежки один пикировщик, самый последний, оторвался от группы, сделал разворот, включил сирену, которые стояли на «Юнкерсах», и зашел в пике, сбросил бомбу и попал в кого-то из наших, после чего улетел к своим. В итоге первого же налета в роте появились раненые и убитые, началась для нас война, хотя мы еще ни в кого стреляли. И тут с противоположной стороны Качи подошли танки, все-таки я считаю, что это были именно танки, а не самоходные орудия. Конечно, до них было более тысячи метров, у нас биноклей не было, да и знатоки-то мы были еще те, но все считали, что это танки. Дело в том, что наша училищная батарея, стоявшая по соседству, открыла огонь по врагу, у нас во взводе было три курсанта по фамилии Бондарь, и один из них, Женя, помогал корректировать ее огонь. И после боя он уверенно заявил, что это были танки. И мы так считали. Бронированные вражеские машины открыли огонь и довольно-таки точно стреляли, хотя мы тогда подумали, что в окоп попасть из танка очень трудно вероятность низкая. С другой стороны, в Ленинграде был один-единственный слон, какая там была вероятность, но его все-таки убили! Теории вероятности у нас в Харьковском авиационном институте было посвящено 400 часов, там что я неплохо в ней разбирался. Кстати, танки к нашим позициям не приблизились, остались где-то за рекой. А во второй половине дня 30 октября немецкие пехотинцы попробовали атаковать наши позиции, но быстро залегли на дальней дистанции. Мы открыли огонь, я стрелял из карабина, в обойме которого имелось пять штук патронов. После каждого выстрела надо передергивать затвор.
Первая стрельба на нашем участке началась ближе к вечеру, потому что немцы намного левее от нас перешли Качу. Причем к тому времени наш взводный Володя Корнеев уже был ранен, его увезли в Севастополь. На его место заступил сержант Подзерей, курсант второго курса. Хороший парень, начал нас подзуживать, мол, давайте стрелять. Когда мы вдоволь постреляли, то немцы через кусты спокойно отошли к Бахчисараю. После боя к нам в окопы пришел полковник Корнейчук, хороший и грамотный командир, облаял нас как следует, что мы, засранцы, огонь открыли, когда до врага оставалось минимум пятьсот метров, в результате от стрельбы не было никакого эффекта. В заключение приказал подпускать немцев метров на сто, не больше. Дружно сказали: «Есть, будем подпускать». Таково было мое первое боевое крещение.
На второй день немцы начали атаковать нас уже в серьез, и мы поближе пустили врага, метров на двести. Но противник не стал приближаться и снова отступил. А на третий день мы пошли в первую атаку, перешли через Качу в своих рваных ботиночках и черных брюках. Стреляли прямо на ходу, и мне кажется, что это была разведка боем, ведь немцы быстро ретировались, отстреливаясь на ходу. После этой атаки мы вернулись в свои окопы. А потом в тот же день пошли в настоящий бой, закончившийся рукопашной. Вот тут я впервые увидел фрица живьем. И первый раз у меня получился очень удачным, потому что я знал несколько приемов штыкового боя. Во время обучения у нас на плацу стояло двенадцать чучел. Когда ты атакуешь одно из них, стоящий за ним мичман сует тебе в грудь палку, ее надо прикладом отбить, после чего сделать обманное движение и проткнуть чучело. И в этом бою я применил мой любимый обманный прием – делаешь вид, что хочешь в шею ударить или в верхнюю часть груди, человек инстинктивно, хоть и не желает, начинает защищаться, как бы отбрасывать назад шею и выставлять приклад. А ты тем временем, буквально за долю секунды, перебрасываешь в руках винтовку и бьешь врага в живот. Вот так я впервые убил человека в рукопашной схватке. Рядом со мной атаковал Миша Лиговский, отличный парень, мама родила его в сорок лет, он был единственным ребенком в семье. И он погиб, обхитрил его фриц.
После войны я посвятил своему первому бою следующие стихи:
Когда-то здесь звенели косы,
Девичий смех парней пленил,
Сошлись с фашистами матросы,
Тогда впервые я убил.
Я помню ржавые усы,
И дым медалей на мундире,
Я между ними штык всадил,
Чтобы не жил он в этом мире.
Чтоб не ворвался он в мой дом,
Где о защите молит мать,
Чтоб сын и внук его потом не смели больше воевать.
Да, я убил его, штыком
Чтоб умер он, чтобы не жил,
Чтоб защитить свой кров, свой дом,
Впервые в жизни я убил.
То был наш первый смертный бой,
Пройдут четыре года длинных,
Пройдут, пока дадут отбой,
Когда дойдем мы до Берлина.
И нелегко сейчас признаться,
Мне мысли те мешают спать,
Так и не научившись целоваться,
Мы научились убивать.
После рукопашной враги отступили к Бахчисараю, а мы остались на поле боя, и заночевали в больших стогах сена, которые были разбросаны по равнине, каждый метра два высотой. Холодно стало ночью, так что зарылись в это сено, а ведь на позициях остались хорошие окопы, которые мы все эти дни продолжали оборудовать. К счастью, перед первым боем каждому выдавали промасленные накидки для химзащиты, с капюшонами, которые мы накинули на себя. Какая там химия на передовой, мы даже противогазы выбрасывали, а в сумки от них набили яблоками.
На третий день боев мне вручили ручной пулемет, он находился в пользовании у преподавателя взрывчатых веществ и пороха, но его ранило, и ДП-27 мне отдали, потому что я умел хорошо стрелять из пулеметов. Дело в том, что у нас во время учебы каждую неделю проводили различные соревнования, и определяли чемпиона училища. Я, к примеру, целую неделю являлся чемпионом по штыковому бою, а затем стал чемпионом по стрельбе из пулемета, тогда мои глаза хорошо видели, и стрелял метко. Весь день, будучи за пулеметом, я стрелял, второй номер едва успевал набить в диски по 47 патронов. Немцы были отборные, многие имели на мундирах награды. Они рвались к Севастополю, это была моторизированная бригада Циглера. Это были опытные, матерые фашисты, а мы были необстрелянными пацанами. Но все равно выдержали атаки врага.
Каждый день окопы обстреливала вражеская авиация. В тех боях мы потеряли немало товарищей. Умер заместитель начальника разведки батальона Василий Дьяковский, я ему, раненному, приносил миску с макаронами, но он к ним даже не прикоснулся. Молодой красивый парень, спортсмен. Также я видел, как погиб Паша Широчин, первый номер пулемета «Максим», он был у нас лучшим снайпером-пулеметчиком, он и лейтенант Борис Григоренко стреляли по врагу. Григоренко был ранен, и его не довезли до госпиталя, он умер в пути, а Паша погиб прямо за пулеметом.
Затем враг применил против соседней роты грязную хитрость. Немцы собрали из ближних деревень женщин, стариков и детей, погнали их впереди своей наступающей цепи на позиции наших соседей, я видел, как майор Сабуров кричал в рупор, который мы называли «матюгальник», мирным жителям, чтобы они убегали. Тем удалось попрятаться в какие-то овраги, а наши курсанты ударили по врагу.
Но больше всего в ходе боев перепало роте ускоренников, они очень хорошо дрались, ведь оказались на направлении главного удара немцев, и когда у них дело пошло к прорыву, то они отходили не назад, а на фланг нашей роты, и мы перевязывали ребят, и относили их до санчасти. Они вели даже тогда, когда у нас немцы затихли. Когда ускоренники отошли, то мы раненных всех вынесли, а вот убитые остались, их очень много полегло, и похоронили ребят местные жители уже после ухода немцев.
И тут враг наконец-то нашел слабое место нашей обороны. Справа от нас стояли пограничники и какой-то учебный отряд, а вот слева до моря вообще никого не было, стоял только один наш курсантский взвод в качестве дозора, и два взвода в резерве. И все. Наш сводный курсантский батальон выдержал удар врага, а вот пограничники и учебный отряд дрогнули и отошли, а слева немцы прорвались до самой Николаевки. Оставаться на месте не имело смысла, создавалась угроза окружения, и по приказу командования Черноморским флотом в ночь на 4 ноября 1941-го года мы начали отходить. Всего мы похоронили более ста товарищей, в нашей роте потери составили 11 курсантов убитыми.
Закрепились на Мекензиевых горах, там еще до начала обороны севастопольцы вырыли окопы и все подготовили для долговременной обороны. Все, что осталось от нашего батальона, свели в три роты, из 1111 курсантов на передовой находилось около пятисот человек. Раненые были увезены, убитые похоронены. И тут училище получило приказ наркома Военно-морского флота СССР Николая Герасимовича Кузнецова убыть в г. Ленкорань. Из состава трех рот был в срочном порядке создан курсантский взвод погрузки и упаковки, человек сорок сняли с позиций, все преподаватели и командование также получило приказ об эвакуации. С собой они забрали всю материальную часть, в том числе минометную и артиллерийскую батареи.
Полный текст на http://iremember.ru/memoirs/krasnoflottsi/roytenburd-lazar-naumovich/
Автор Ю.Трифонов